Всадник Шредингера
Она, наверное, была его ровесницей. Лет сорока пяти, хотя кто ее разберет. Широкая в кости, не толстая, но плотно сбитая, с нелепо короткой стрижкой и серыми от незакрашенной седины волосами. Ни одной черты лица, стоящей внимания.
Кляча была под стать. Грязно-серой масти, еще нескладнее хозяйки, постоянно взмахивающая несоразмерно большой башкой, кое-как прилепленной к короткой шее.
Он время от времени поглядывал на эту пародию на всадника, не особо стараясь скрывать отвращение. Иногда сплевывал кривыми губами коротко:
- Пятку вниз. Руку опустить. Плечи... - про плечи даже не заканчивал, брезгливо морщась и закуривая следующую, отворачиваясь опять. Созерцание дыры в сетчатом заборе доставляло больше удовольствия, чем кривая закорючина с растопыренными локтями на шагающей табуретке.
Она жадно впитывала редкие комментарии, непременно разворачиваясь всем корпусом в его сторону. Когда при таком развороте она в первый раз плюхнулась со своего серого недоразумения, переставшего ползти и остановившегося, он не понял и спросил, какого черта она надумала слезать с лошади. Выслушав объяснения, что не слезла, а упала, ответил, не церемонясь:
- Вас не на конюшню, Вас в кунсткамеру нужно.
Потом во время занятий и вовсе бросил обращаться к ней на "вы". Правда, только когда она была верхом. Потому что говорить "вы" верхнему элементу этой двухголовой карикатуры было выше его сил. Стоя на земле, она превращалась обратно в обычную немолодую бабу, никаких эмоций не вызывающую.
Баба была нездорово упорна. Два месяца она почти ежедневно валилась со своей клячи на шагу. Потом продолжила валиться на рыси. Его удивляло, почему вопреки законам физики она в промежутках между падениями все-таки бултыхается в седле. И почему уродливая кобылка терпеливо сносит судорожные размахивания локтями и дергание поводом.
- Вылезь из розетки, хули тебя там током бьет! - иногда не выдерживал он. Пару секунд смотрел, как она старательно начинает махать крыльями с другой амплитудой, отворачивался и закуривал.
Потом она поехала тем, что в исполнении остальных было бы галопом. Прогресс всадника состоял только в том, что теперь она с поразительной регулярностью плюхалась на грунт уже на всех трех аллюрах. Причем ее кляча не прикладывала к этому ни малейших усилий. Кляча, казалось, была бы рада, если бы бессистемных перемещений всадника на лошадь и с лошади было бы поменьше. Хотя назвать это всадником...
На ее падения он давно уже перестал обращать внимание. Как и все в этой паре, они были скорее комичны, чем опасны. Серая кобыла, в очередной раз теряя всадницу, застывала на месте монументом и не двигалась, пока та опять не вскарабкивалась в седло. Перестал обращать внимание и окружающий народ, исчерпав за первые месяцы весь запас шуток в адрес тренера будущей олимпийской чемпионки. Выездка привычно закатывала глаза и, жертвуя чистотой схемы, огибала будущую чемпионку за версту, прекрасно понимая, что пока та сообразит сама, куда свернуть, олимпиад пройдет с десяток. В такие моменты он чувствовал тихое злорадство и почти что симпатию к этой бестолковой бабе. К выездке он относился демонстративно свысока, втайне от самого себя завидуя и результатам кое-кого из них, и отсутствию риска свернуть себе шею при выполнении пассажей-пируэтов.
Когда прыгал конкур, баба с кобылой вжимались в стеночку и боязливо трусили вдоль нее, не сворачивая ни на шаг. Конкур об их существовании забыл быстрее всех.
Когда в один прекрасный день она подошла к нему с вопросом, он подумал, что ослышался. Переспросил.
- Андрей, я хотела Вас спросить: когда мы начнем прыгать?
- Начнем что? - сглотнув, он расхохотался в голос. - Рита, ты вроде обычно на задницу падаешь, а не на голову.
- Но мы же уже столько ездим, я подумала...
- Если бы ты думала, ты бы знала, что ты не ездишь.
***
Бабу подогнал в свое время Игнатьев. Подошел однажды вечером, сказал:
- Возьми ученицу.
- Что за ученица?
- Частница, начинающая.
- Рехнулся? Я прокатом не занимаюсь, девочкам своим отдай.
Александр Данилович глазами сверкнул и сказал тихо:
- Ты зато конкуром так занимаешься, что от тебя уже все кто мог разбежался.
- Кишка тонка - вот и разбегаются. В спорте работать нужно, а не сопли размазывать.
Данилыч задвигал желваками, но голоса не повысил.
- Это с тонкой кишкой твой Леха у Остапова сто тридцать запрыгал? И выше будет. Ты его тут и на метр десять вывести не мог.
- На ком он там запрыгал - и мартышка прыгнет, - разговор начинал бесить. В последнее время все разговоры с Данилычем не вызывали ничего, кроме бешенства.
- Неужели, Андрюша? На ком он здесь прыгал, я, если помнишь, полтора ехал. Людям тренер нужен, а не ведро дерьма с желчью.
С полминуты смотрели друг на друга, сжав зубы. Данилыч примирительно поднял ладонь:
- Андрей, возьми клиентку. Или своего продавай. В долг я тебя держать больше не могу.
Он молчал. Данилыч был прав. Больше всего он его ненавидел именно за то, что прав тот был всегда. Когда больше двадцати лет назад еще был его тренером - тоже был, наверное, прав, говоря, что зря он уходит искать лучшей жизни. Что не готов к тем высотам, на которые собрался. Но ни тогда, ни сейчас - ему не нужны праведники. От избытка праведности уже тошнит.
Думать о том, что, попытавшись тогда приблизить цель на годик-другой, он отдалил ее не только на пару десятков лет, но и сделал вовсе невозможной, Андрей не умел и не собирался. Эти сказки пусть Данилыч себе рассказывает, тешась тем, что у сбежавшего ученика что-то не сложилось.
Но с клиенткой на следующий день встретился. Расстаться с конем, в которого было столько вложено и на которого теперь возлагались все надежды, ему бы и в голову не пришло - конечно, про продажу Данилыч не всерьез, он же не идиот. Продать можно было бы разве что машину - но и без нее никак, да и какой навар с этой развалюхи. Черт с ним, пусть будет частница.
***
- Ты допрыгаешься, она откажется от занятий, - куда ж без проповедей, Данилыч по проповедям мастер.
- Мне ей сплясать, что ли?
- Тебе бы ее потренировать хоть для вида, а не окрестности рассматривать за ее деньги.
Андрей только фыркнул:
- Неумные у тебя сегодня шутки. Ты ЭТО видел? До нее ж элементарщина не доходит. Она локти из неба вынуть не в состоянии.
- Ну, дорогой мой, какой тренер - такая ученица, - Игнатьев усмехнулся, присел рядом на лавку.
- Клиента! Клиентка, а не ученица! - взвился Андрей. - Не нравится - пусть не ходит, я точно не расстроюсь. И без нее хватает, у меня еще на другой базе лошади в работе.
- Ага, как раз на пол-нормы овса тебе твоего берейторства хватит. А сам будешь солому жрать. Не дури, Андрюша.
***
- Рита, эта лошадь не для прыжков. Не верите? Ну, хорошо.
Плац уже опустел, но препятствия еще не разобрали. Он опустил чухончик до шестидесяти, брусья и вовсе чуть ли не на землю.
- Слезайте.
Легко поднялся в седло - неудобное, чайницкое, - тронул клячу в неспешный галоп.
Кобыла перемахнула чухонец с запасом, на яркие брусья пошла с невозмутимостью танка. Он прыгнул связку пару раз, поднял. Еще поднял. На ста десяти она сбила жердь, ни на секунду не подумав об обносе. На метровые брусья снялась издалека и прыгнула чисто.
- Это она у тебя в колхозе на заборах тренировалась?
Рита обиделась, хоть и очень старалась обиду скрыть.
- Она конкурная. Я прыгать хотела, поэтому ее и купила. Она на старты ездила.
- Угу, урюпинской водокачки, - пробурчал Андрей, отдал ей лошадь, устроился на лавке курить и рассматривать дыру в заборе. Этот чертов забор все никак не могли починить с прошлого года. Дыра за последнее время обросла такими подробностями, как наваленные куски арматуры, моток рабицы и секция от ограды вокруг клубного домика, которую тоже все никак не могли заменить. Зато удравшие от конюха лошади перестали сбегать в эту дыру в поисках лучшей жизни.
В чем была глубинная проблема починки куска ограждения, Андрей так и не понял. То ли все никак подходящий кусок не привозился, то ли подходящий мастер никак не трезвел. При безупречной хозяйственности Данилыча дыра удивляла и наполнялась каким-то мистическим смыслом, недоступным простым смертным.
Тренировки стали разнообразнее. Теперь он наблюдал, как дурная баба валится со своего одра сначала после того, как кобыла расширила чуть рысь, бегая жерди. Потом - когда расширила темп галопа, перепрыгивая одну жердочку, лежащую на земле. И абсолютно каждый раз - когда кобыла прыгала низенький крестик, высота которого стремилась к нулевой. Либо она совалась раньше кобылы с таким энтузиазмом, что сама кувыркалась через уши, либо опаздывала, и приземлялись они, само собой, порознь.
Однажды созерцание дыры в заборе и бесконечных полетов ему все же наскучило. Не выпуская сигарету изо рта, поднялся, велев смотреть, прошел сам по траектории захода, бросил пару комментариев, встал у препятствия. Отсчитал последние темпы: "Раз. Два. Три!"
Где-то перевернулась параллельная вселенная. Баба осталась в седле после прыжка, хоть и перекосилась малость на бок.
- Сократи, смотри, куда едешь! Совсем от счастья не соображаешь? - бросил он, скривившись при виде ее светящейся от восторга физиономии.
- Андрей, а когда-нибудь я смогу как Вы? - он аж поперхнулся дымом. - Ну пусть не совсем как Вы, Вы-то на ней целый метр прыгали. Ну хотя бы восемьдесят?
- Без лошади вероятность больше, - процедил он.
***
- Андрей, не мучай коня. Дело не в нем.
Гнедой жеребец, побелевший от пены, тяжело дышал и жал уши.
- Уйди, Данилыч, своих дел нет?
- Да не прыгнешь ты сто шестьдесят, сколько уже можно!
- Если и этот не потянет - продам. Не последняя лошадь.
- Да не он! Не он не потянет!
- Не мешай!
Перед брусьями всадник упал на закидке и жеребец рванул прочь, шарахаясь от углов и отбивая в воздух. Андрей, пытаясь справиться с дрожью, обняв ушибленное плечо ладонью, смотрел, сидя на песке, как Игнатьев ловит лошадь. Как, успокоив, садится верхом. Как легко прыгает эти проклятые брусья сто шестьдесят, осыпав его грунтом, полетевшим из-под копыт. Как, спешившись, молча подводит к нему, все еще сидящему, жеребца, и, ничего не говоря, вкладывает повод в руки и уходит, не обернувшись.
Позже, почти ночью, Игнатьев рывком вытащил из денника вдрызг пьяного Андрея, лупцевавшего забившегося в угол дрожащего коня. Когда тот, выкрикивая что-то невнятное, попытался полезть с кулаками, Игнатьев коротко, почти без замаха, ударил его, сбив с ног, сплюнул и ушел, оставив Андрея утирать кровь и слезы на тюке сена.
Жеребец все так же жался к стене и почти по-детски всхлипывал.
***
Приехав к назначенному времени, Рита долго шагала по плацу. Тренера все не было. Появился он только через час, направился к выходу, не повернув головы в ее сторону. "Почему на нем темные очки, солнца нет же", - машинально удивилась Рита и растерянно его окликнула.
- А, ты, - процедил он. - Все, конкуристка. Конкурь дальше без меня, довольно с меня цирка, - и пошел прочь.
Рита по инерции проехала еще кругов пять. Мыслей не было, только недоумение. Слезла с кобылы, отпустила подпругу и села на лавочку. Кобыла зачавкала травкой.
Через пару минут к ней подошла Оля - единственная, с кем у Риты на базе сложились почти приятельские отношения. Оля тренировала выездку, не брезговала иногда помочь Рите с седловкой кобылы. Глядя на ее занятия, иногда морщилась, как от зубной боли, слушая комментарии Андрея в адрес всадницы, и отворачивалась. Рита давно заметила, что верх общения между ними - обмен сухими кивками или от силы парой фраз при крайней необходимости. Наверное, Оля не была исключением - просто с одной из ее учениц у Риты часто совпадало время, ее она видела больше, чем остальных.
- Рита, забудь. С ним никто по-человечески общаться не может, не ты одна. Данилыч вот только жалеет. Ну так Данилыч - он всех жалеет, вот и этого хмыря тоже.
Оля протянула Рите стаканчик с кофе. Рите было неудобно забирать ее кофе, но отказаться было еще неудобнее.
- Он разбился на оксере.
- На чем? - не поняла Рита.
- Это препятствие такое, сложное. Для него с тех пор сто тридцать - потолок.
- Из-за травмы?
Ольга усмехнулась, покачала головой, помолчала, и Рита уже решила, что она не ответит.
- Из-за страха. Это вся база знает, кроме него самого. Да он бледнеет, когда эти сто шестьдесят с земли с другого конца плаца видит. Все себя убеждает, что никак подходящую лошадь не может найти.
Сто шестьдесят Рита видела только по телевизору. Движущаяся картинка казалась нереальной, все равно что смотреть мультик или фантастику. Да и сто тридцать она вживую не видела ни разу. Подростки на базе прыгали не выше ста десяти, и эта высота казалась ей недосягаемой и страшной. Таким же нереальным казался тот чухонец, который прыгнул когда-то Андрей на ее Мусе. По документам Мусю звали Амортизация. Рита хотела бы посмотреть в глаза тому дураку, который додумался так обозвать лошадь. Хотя, возможно, неизвестного крестного Муси самого безмозглые родители окрестили как-нибудь так, что единственной радостью с таким именем для него осталось только на лошадях отыгрываться.
- Рит... - Оля запнулась, встряхнула головой, словно закончила спор сама с собой. - Хочешь, я позанимаюсь с тобой немного? Раз уж этот, - она кивнула в сторону выхода, - сам отказался. Так что мы с тобой никакой этики не нарушим. Невозможно уже смотреть, как вы с Муськой мучаетесь. Хорошая у тебя кобыла.
- Она же урод, - тихо сказала Рита, чувствуя, как щиплет глаза. - Он постоянно повторял.
- Хорошая кобыла, - с нажимом повторила Оля. - Она честная. Она очень честная и надежная. Я бы на такой в разведку пошла. Что тебе еще нужно для души? Если, конечно, от другого урода ты манией Гран-При не успела заразиться. Оно по воздуху не передается, надеюсь?
Рита рассмеялась. Стало легко от разговора и захлестнувшей нежности к серенькой кобылке, посматривающей ясным и на самом деле таким честным глазом.
***
Андрей и Игнатьев не разговаривали с месяц. Потом все если не быльем поросло, то подернулось опилочной пылью, поблекло, вернулось в свою колею. Рука после падения болела долго, но вот эта-то боль была самой терпимой. Руку пока берег, не прыгал.
Он был на конюшне, когда услышал крики Игнатьева. Он в жизни не слышал, чтобы Данилыч так орал.
Андрей выскочил наружу и увидел, как через плац во весь опор, на противоречащей собственной природе скорости несется серая кляча. Со всадницей, также вопреки всему остающейся в седле. Что случилось, что могло довести до безумия неизменно спокойную лошадь - он не понял.
- На вольт! На вольт! Переводом! Сядь в седло!
Рядом стояла бледная, как внезапная смерть, Ольга, закусив кулак зубами.
Крики Данилыча, страшные, до срыва связок, были бесполезны. Кобыла не стала заходить на второй круг, а рванула прямо в сторону пролома в заборе. Где по-прежнему лежал давнишний металлолом, щетинящийся вверх острыми стрелами. За ними по внешней стороне забора шла подъездная бетонная полоса.
"Сто пятнадцать, - отсчитал измеритель в его голове. - Ширина один и..."
Одиннадцать темпов.
- Заткнись, - хрипанул он Игнатьеву, зачем-то толкнув того в сторону. Впился взглядом в серую клячу. Семь.
- Шенкель! Шенкель к боку! Раз. Два. Три!
Кобыла оттолкнулась от земли.
Мне помогает 
