В общем, на приведение в божеский вид время появится разве что к следующему отпуску - поэтому выкладываю пока как есть.
Не скажу, что саму устраивает - но лучше на текущий момент не выйдет, а раз уж что-то набралось - ну, пусть живет. Давайте тапки)))))
ПЕПЕЛ
- Понимаете, - безуспешно по десятому кругу пыталась объяснить Нина напористому лысому мужику, - ну не берет Олег Анатольевич начинающих.
Мужик был не из тех, кто понимает отказ. Мужик прибыл на конюшню на дорогой тачке в сопровождении курносого шкафа в роли водителя. За его плечом стояла невзрачная девушка лет пятнадцати с волосами до плеч того цвета, что называют мышиным, и странными фиолетово-серыми глазами. Кроме этих глаз, ничего запоминающегося в ней не было, и блеклый вид абсолютно не вязался с видом и манерами родителя.
- Я сейчас его позову, - сдалась Нина.
После ее долгих объяснений, что иначе от упертого мужика не отделаться, Афанасьев к посетителю вышел. И во все глаза уставился на троицу, стоящую на фоне «Бентли».
Лысый ухмыльнулся свысока, выразительно глянув на Нину – дура, мол, и не на таких впечатление произвожу.
- Дочка заниматься хочет. Этим, как его…
- Конкуром, - тихо подсказала девушка.
- Мда, - кивнул мужик, покосившись на плац, где в это время отрабатывали элементы пара всадниц из выездки. Спросил с сомнением: - Дочь, может ты бы лучше вот как эти?
- Что ты, пап, - затрясла головой девчушка. – От выездки ноги будут кривые, как ты не понимаешь. Я же тебе говорила.
Нина подавила смешок, удивившись тому, что Олег никак не прокомментировал ее слова.
И удивилась еще больше, когда он начал обговаривать с лысым время, в которое девочке следовало появиться завтра.
В тот момент Афанасьев и сам еще не знал, для чего согласился. Сухо отказался от двойной оплаты, обозначив свою обычную ставку, и долго смотрел вслед отъезжающей машине.
На следующий день девочка Алина приехала на машине попроще, хотя и тоже не дешевой, в сопровождении все того же курносого шкафа. Шкаф представился Максимом и уселся загорать на лавке возле плаца с отсутствующим лицом.
На конюшне Алина сказала Нине:
- Спасибо, что не выдали.
- То есть? – не поняла та.
- Ну, когда я про выездку сказала. Папа не хотел, чтобы прыжки…
Нина удивленно хмыкнула. Уточнила на всякий случай:
- Ну, до прыжков-то тебе еще далеко.
- Я знаю, - улыбнулась девочка.
- А в самом деле, почему не в выездку?
- Они не летают. То есть, они по-другому…
Алина замолчала, и больше озадаченная Нина ничего от нее не добилась. Это уже потом она привыкнет, что, не находя нужных слов, Алина замолкает, и все расспросы становятся бесполезными.
***
Алина ее сразу угадала тогда, еще когда шла впервые по проходу конюшни, восхищенно озираясь по сторонам. Вот как ее увидела – и поняла сразу. Только, конечно, до сих пор никому об этом не говорила. И не собиралась.
Светло-серую кобылу звали Элегия, и перед каждым занятием Алина вплетала в гриву ленточку, никогда не повторяя одну и ту же два дня подряд. Максим пожимал плечами, но послушно заезжал с ней в галантерейный магазин каждые две недели.
Ленточки были голубые, переливающиеся серые, серебряные, разные. Главное, чтобы подходили под цвет крыльев.
Вот по кончику крыла, мелькнувшему в деннике в первый день, Алина и поняла, что это – она.
Крылья у Элегии были легкие, изящные, с серебряно-кружевным рисунком, в который легким касанием вплеталась нежность весенней зари.
***
Алина приезжала почти каждый день. Первое время шкаф по имени Максим зорко следил за происходящим от начала до конца. Потом, видимо, клуб сочли местом достаточно благонадежным для того, чтобы водитель оставлял девочку, уезжая по другим делам. Алина была рада – это давало возможность оставаться на несколько часов.
Девчушка оказалась толковой, училась быстро и легко. Поразительно – но Афанасьев ни разу на нее на тренировке не повысил голоса, общаясь в несвойственной ему манере, терпеливо и вежливо, совсем без эмоций. Не знай Нина Олега так хорошо, как знала – подумала бы, что это из опасения недовольства непростого папы. Но в отношении Афанасьева такое предположение было смешным, он хоть Бога, хоть черта пошлет, не задумавшись, куда Макар телят не гонял.
И никогда, ни единого раза между ним и Алиной не было сказано ни слова вне тренировок. Точнее, и на тренировках говорил только он – все тем же чужим ровным голосом, в котором не набралось бы и двух интонаций.
Впервые Нина задумалась, когда как-то заговорила с Алиной, помогавшей ей перебирать морковку, об учебе. Та рассказывала про школу, про репетиторов, про какие-то особо продвинутые экономические курсы. Потом вздохнула:
- Только я не понимаю.
- Предмета не понимаешь? – уточнила Нина.
- Да нет, предметы легкие, меня хвалят. Зачем – не понимаю. Ну, цифры эти все зачем. Например… - Алина посмотрела на горку моркови, на секунду наморщила лоб. – Ну вот здесь триста семнадцать морковок. Вот если за год – будет сто пятнадцать тысяч семьсот пять. Ну вот и зачем?
- Что – зачем? – слегка оторопела Нина и тут же перебила саму себя: - Ты что, так в уме можешь умножать?
- Ну да, - Алина чуть склонила голову. – Это же просто. Вот если шестизначные – тогда у меня медленнее выходит. Но только в них смысла нет. В цифрах. Они мертвые, а смысл только в живом.
Почему-то Нина ни на секунду не усомнилась, что морковок было именно триста семнадцать. Потом, когда Алина уехала, пересчитала на калькуляторе. Сто пятнадцать тысяч семьсот пять.
***
Девочка сидела у левад, где гуляли несколько лошадей, уже третий час, и Нина забеспокоилась. Спросила, подойдя:
- Алин, ты что здесь столько времени? Что-то случилось?
- Нет, - Алина неохотно отвела свой туманно-фиолетовый взгляд от лошадей. – Я рисую.
Нина молча посмотрела на ее руки, в которых ничего не было. Алина тихо рассмеялась и сказала, дотронувшись прозрачным пальцем до виска:
- Я здесь рисую. Потом только скопировать надо, это уже просто.
Нине показалось, что она начинает понимать причину отношения Афанасьева к Алине. Спросила вечером:
- Олег, а ты раньше уже заметил, да? Ну, что она не от мира сего?
- Кто? – не понял Афанасьев.
- Алина.
- В смысле? – Олег покосился как-то раздраженно. – Отсталая, что ли? Не похоже.
Нина обиделась неожиданно для себя, ответив резковато:
- Я не сказала «отсталая». Она просто другая.
- Слушай, - с непонятной злостью огрызнулся Афанасьев, - мне по фиг, из какого она мира. Хоть с Марса. И скажи конюху, чтобы тачку ставил по человечески, а не поперек прохода.
***
Они еще скользили по земле и Элегия только чуть расправляла искрящиеся на солнце крылья. Но Алина знала – уже скоро.
Закидывала лицо навстречу небу, улыбаясь. И однажды они взлетели впервые – невысоко, но от восторга перехватило дыхание. Потом Алина долго и бережно, едва касаясь, гладила слегка подрагивающие под пальцами кружевные крылья.
Вот только она не могла бы объяснить, отчего боялась того, кто контролировал их полет с земли, до холодеющих в жару пальцев. Страх был животным, физическим, рождался где-то под кожей, сочась липким потом и сбивая дыхание, усиливаясь при его приближении и затихая с каждым километром по дороге от базы.
Он ни разу не повысил голоса. Не причинил никакого вреда. И только страх усиливался с каждым разом.
***
Упала она один раз, от неожиданности, когда кобыла шарахнулась от прилетевшего невесть откуда пакета. Упала не сильно, только ободрала лоб и руку. Нина, велев своей прокатской группе смирно шагать по стеночке, подбежала с соседнего плаца. Пока Афанасьев ловил кобылу, осмотрела царапины, выдохнула с облегчением.
- Идем, обработать надо.
- Нет, - Алина затрясла головой. – Не сейчас.
- Что значит – не сейчас? Идем, говорю!
- Нет! – Алина с несвойственной резкостью вырвала руку. – Ты не понимаешь! Сейчас нельзя! – и пошла садиться на лошадь. Олег стоял в паре шагов, держа кобылу за повод с невозмутимым видом, не обращая внимания на их разговор.
После тренировки Алина встала недалеко от входа в конюшню, выжидающе глядя в сторону ворот, по-прежнему непреклонно отвергая попытки Нины приблизиться с перекисью и мазью, упрямо твердя «позже, позже». И когда начала открываться дверь подъехавшей машины, помахала рукой, весело крикнув «привет, Максим!», скользнула ногой в дорожную выбоину и рывком вперед бросила себя на асфальт. Водитель и Нина ахнули хором. К ссадинам от падения прибавилось разбитое до вывернутого мяса колено.
- Ты сдурела? – шипела потом в аммуничнике Нина, перетрясая коробки в поисках биоклея.
Алина шептала в ответ, косясь на дверь:
- Он за меня очень беспокоится. Он бы запретил, если бы узнал, что это я с лошади. А так Максим подтвердит.
Ее отец появился на следующий день прямо с утра пораньше. Оглядел все дыры в асфальте, какие смог найти, битый час орал на начкона, на Нину, на случайно оказавшегося рядом чьего-то коновода, на никак не среагировавшего Афанасьева. К обеду появилась бригада с техникой. Через день дорожному покрытию в клубе могли обзавидоваться Кремль с Белым домом, вместе взятые. Алина улыбалась, вплетая в гриву Элегии новую ленточку.
***
В сотый раз глядя, как Алина водит руками по воздуху сбоку лошади, Нина не выдержала, спросила – что это она. Фиолетовый туман ответного взгляда дрогнул, заколебался, и ответ прозвучал тихо и, как показалось Нине, расстроено:
- Ты совсем не видишь? Совсем?
Нина молча покачала головой, не понимая.
- Я покажу, - неуверенно, почти шелестом. И, словно решившись на что-то, кивнув сама себе: - Покажу. Завтра.
И обещание сдержала.
Нина смотрела на содержимое принесенной папки, а в душе что-то дрожало, пережимая горло и покалывая уголки глаз.
Они были такие настоящие и живые, что казалось – сорвутся сейчас с листов, взовьются, рассекая небо.
Элегия летела, раскинув покрывало серебристого кружева. И Нина увидела, поразилась правдоподобности. Она действительно так прыгает. Вот именно так, как запечатлен взмах аккуратных, не слишком широких крыльев – легко, спокойно, уверенной птицей пусть невысокого, но неутомимого полета.
Гнедой Мельбурн, недавно привезший своему всаднику первый разряд, летел навстречу облаку – и Нине показалось, словно в грудь и лицо ударила струя свежего воздуха, и чуть закружилась от скорости и высоты голова.
У прокатской кобылы Файки были смешные нежно-салатовые с взъерошенной бахромой по краям крылья бабочки. Файка, сколько ее помнила Нина, с неистребимым энтузиазмом порхала через жерди на плацу, через невысокие бревнышки на лесных тропинках, безо всякой необходимости с восторгом перепрыгивала лужицы и разного вида бороздки-трещинки, порой видимые одной лишь ей, – но все попытки завести ее на конкурное препятствие проваливались с треском. Хоть чухонец минимально возможной высоты, хоть мизерная крестовина, хоть просто жердь на земле между стоек. Кобыла была проста и безобидна, она не закидывалась, не обносила резко. Она просто никла за несколько темпов до препятствия, обмякая до состояния аморфной недвижимости. Обмирая, как мокрая бабочка, в ожидании страшной участи. В коровьих глазах застывало такое непоправимое горе, что впору было слезать, садиться рядом и реветь слезами хором с несчастной Файкой. На том от кобылы и отстали. Закормленная яблоками и морковкой с детских рук, Файка была счастлива, продолжая порхать через веточки и головки полевых цветов.
У единственного на базе пони были крылья галки. Пони был вечно взъерошен, имел бестолковую привычку подпрыгивать всеми ногами разом, тащил в рот что ни попадя, отличался неуемным любопытством и смотрел на все интересное, по-птичьи сворачивая голову на бок.
У рыжего буденновца, любимца Нины, были золотые крылья с обломанными кончиками, покрытые рубцами трещин. Там, где поверхность крыла оставалась нетронутой, от него исходило легкое свечение. Рыжего забрали в учебную группу из большого спорта, где он травмировался когда-то. Такой техники прыжка, как у него на восьмидесяти сантиметрах, не было ни у кого из тех, кто прыгал сто двадцать и выше. Но ведь Алина об этом не знала? Или знала все-таки? Что-то мешало Нине спросить. Что-то подсказывало, что правильный ответ ей уже известен.
Она перебирала листы, думая, что если оставить только крылья – она легко угадала бы, какие кому принадлежат.
- Алина, может, тебе и правда лучше бы в художественный, а не финансовый? – слова прозвучали коряво, Нина чуть не поморщилась от их неуместности в атмосфере волшебства.
- Нет, я не смогу. Там нужно все подряд рисовать. Я так не умею, когда по заданию. Я не вижу так.
Человек был только на одном рисунке. Крылья афанасьевского вороного без отметин Ультиматума сминали небо ожесточенным мощным ударом, кромсали его в клочья острыми, как лезвие меча, маховыми перьями. От блеска стали веяло злостью и опасностью.
- Почему только он со всадником? – спросила Нина.
- Без него по-другому бы... Я не знаю, как…
Алина заблудилась в словах и беспомощно замолчала. Нина знала, что дальше ждать ответа бесполезно, но она поняла и так.
И был рисунок, на котором силуэт лошади лишь угадывался. Лебединые, окраса яркого синего неба в невесомых перистых облаках, совершенных линий крылья уносили невидимую лошадь в невозможную чистую высоту.
- Кто это? – получилось почему-то почти шепотом.
- Это не сейчас. Пока еще нет. Позже. Она будет у меня позже, - в прозрачном голосе Алины была такая уверенность, что неясный силуэт, казалось, на долю секунды проступил четче. Нина еле удержалась, чтобы не встряхнуть головой, отгоняя наваждение. И еще долго перебирала рисунки, пока не прозвучал вопрос:
- Ты их совсем-совсем никогда не видишь?
Нина отрицательно покачала головой.
- Нет. – Погладила Алину по руке, улыбнулась: - Но теперь я буду знать.
***
Что случилось в этот день, где в мироздании прошла трещина, что изменилось – неизвестно, но только посреди прохождения маршрута Афанасьев заорал на Алину так, как рявкал разве что на своего любимца Женьку, почти уже готового штурмовать на Мельбурне кандидатские высоты, да и на того – только в тройных системах.
И Алина, опершись на живые тяжелые слова, сама поправила Элегии неточный взмах крыла.
И в этот день страх перед человеком на земле оставил ее, бесследно растворившись и пропав без остатка.
***
Нина, привыкшая к тишине во время тренировок Алины, чуть не выпустила, ведя рыжего в леваду, чомбур из рук, когда плац над ухом взорвался тирадой про шенкель, чью-то мать и плечо в повороте. И вместе с рыжим, притормозив у плаца, они смотрели, как серая кобыла со всадницей летят над системой чуть выше метра.
Бог весть, какой переключатель щелкнул в афанасьевской голове, но больше вежливой тишины на Алининых тренировках не было.
***
От жары и кто знает, от чего еще – то ли залетевшего окурка, то ли забытого внутри чего огнеопасного, - полыхнула заброшенная бытовка на задворках клуба.
Народ подорвался со шлангами и собранными отовсюду, включая машины клиентов, огнетушителями, которые отбирали у рвущихся с ними в бой подростков, гоня тех в шею подальше от пожара. Бытовка стояла на отшибе, опасность таилась только в могущей загореться сухой траве, но тут конюх-узбек, с трудом осиливший за год пару десятков русских слов и научившийся с грехом пополам отличать овес от мюсли, проявил неожиданную сообразительность, первым делом залив траву аж из двух шлангов разом.
Афанасьев стоял, застыв в десятке метров, не в силах заставить себя ни пошевелиться, ни оторвать взгляда от языков огня, в котором мерещилось ведомое только ему одному, жившее неостывающим пеплом.
Попытки Нины его дозваться увязли в мертвом оцепенении, не дойдя до адресата.
И только неизвестно какой провал времени спустя он вместо огненной пелены даже не услышал - увидел в фиолетово-серой радужке не имеющих право быть глаз слова о том, что все прошло.
Она никак не удивилась его необъяснимому параличу. Подошла, дотронулась до предплечья и сказала:
- Олег Анатольевич, все закончилось. Не надо здесь стоять.
- Заканчивается не все, - хрипло и неосознанно бросил он.
- Что-то должно. – Алина отбросила использованный огнетушитель.
- У тебя сажа на лице, - ответил он, очнувшись. – Кто тебе разрешил туда лезть?
- Я огнетушитель несла из конюшни. Я к огню не подходила, просто пепел далеко летит. До меня долетел тоже…
Он мотнул головой, разозлился, не успел выплеснуть злость, перебитый неожиданным:
- Олег Анатольевич… Можно, пожалуйста, только один раз, можно я на Ультиматуме попробую? Чуть-чуть. Я понять хочу… Ну, то есть…
Слова опять перестали находиться.
На Ультиматума он не давал садиться даже Женьке.
Она послушала тишину отказа и покорно шагнула прочь.
- Я поседлаю сам, - догнало в спину. – Иди на плац.
***
То было время смерти одной эпохи и еще не рождение следующей. Пока народ бултыхался в руинах, теряя ориентиры, кто-то встрепенулся первым, ориентиры быстренько обозначил, и начали – кто тонуть, кто подниматься.
Виталик, прозываемый Трактором, десять классов закончил не зря. Хоть и благодаря не только собственным талантам, но и милосердию председателя, который за покатушки на том самом тракторе не стал беспокоить родимую милицию, а лично отходил черенком от лопаты по всем местам, до которых дотянулся, а трактор под шумок списал. Кликуха у Виталика не в честь собственных габаритов была – хоть и тут похоже, - а в честь того убитого колхозного трактора. Служба в армии в качестве бесплатной рабсилы в генеральских угодьях на благо сдохшего отечества тоже бездарно не прошла.
Отечество там или что, а люди с баблом будут хоть после ядерного взрыва. И запросы у них предсказуемы.
Под шумок был оприходован симпатичный кусок богатства Родины. Нефти в недрах не водилось, а охоту-рыбалку-сервис вполне себе удавалось наладить. Вот только бабкин дом все маячил на отшибе бельмом на глазу и помехой инфраструктуре. Клок землицы – всего ничего, но Виталику он был нужен до зарезу.
Бабка уперлась во все рога. И денег было предложено – хоть полдеревни соседних купи таких же хибар, хоть в город вали. Уперлась, и все тут. Дед ее покойный, видишь ли, дом строил. Память тут его. Память, мля, в душе надо хранить, а не в косых бревнах.
В тот день Олег с матерью и старшей сестрой Ленкой поехали к материной дальней родственнице и подруге детства в райцентр. Сестра с полдороги спохватилась – забыла дома трудовую, в райцентре хотела на работу устраиваться. Соскочила с борта ЗИЛа – я сама, сама, я быстро, не впервой. Тогда в районе все на попутках ездили. Кто на дровах, кто на сене, кто хоть на комбайне – зато бесплатно и в хорошей компании.
Не вернулась. Дома только угли ждали. И обугленное тело, ничем не напоминавшее веснушчатую Ленку, певшую по праздникам матерные частушки, краснея от собственной бесшабашности так, что веснушки пропадали, и мечтавшую нарожать трех детей, чтобы матери веселее было.
Пепел разлетался по останкам деревни, зачахшей вместе с колхозом.
Мать, постояв над трупом дочери, сгорела за полгода изнутри, угасла эхом пожара.
Олег пытался и к прокурору прорваться. И прокурор пояснил – несчастный случай. И не тем, кто вчера паспорт получил, из себя умных строить.
Уехал. Далеко, куда глаза глядят, на юг. Пригрел далекий ипподром – пригодилась наука беззубого пастуха-алкоголика, в период самых черных запоев сажавшего малышню на неоседланного мерина стеречь стадо вместо себя.
И на двухлетках скакал – благо, маленький, тощий. И лошадей заезжал. И повезло – попал потом туда, где деревенскую науку из головы выбили и научили ездить, а не «не падать». И лошадей выезжать, а не заезжать взад-вперед. И до мастера допрыгал, и в столицу перебрался - хоть и с жильем на конюшне, зато с именем.
Вот только пожаров видеть не мог.
***
А потом Афанасьев начал выбирать старты. И каждый раз передумывал в последний момент. Заявки подавались и снимались, Алинин отец, прознав, что ребенка готовят к сдаче на разряд, раз пять уже появлялся с вопросами, и раз пять Олег отвечал одно и то же: "меня не устраивает уровень и организация". Аргумент, как ни странно, оказался удивительно действенен. Лысый тоже полагал, что все должно быть по высшему классу - а поскольку в данном случае понятия не имел, каков этот самый класс, удовлетворялся объяснениями и соглашался.
В какой-то момент Нине начало казаться, что Олег просто не хочет, чтобы Алина ехала. Умом она понимала, что предположение дурацкое - но вот казалось так, и все тут.
Но нет, определился наконец. Комплекс выбрал один из лучших, хоть и расположенный далековато.
С утра почему-то был явно не в духе, раздражался на все подряд, чуть не довел Нину до слез беспочвенными придирками - а потом все-таки довел, когда на вырвавшееся у нее: "езжайте без меня!" без раздумий ответил: "правильно, тебе там делать нечего".
Нашел ее потом в дальнем закутке, скупо попросил прощения. Что-то было в его лице такое, что Нина извинения приняла, хоть и не собиралась. И вздохнула с облегчением, когда наконец приехал коневоз и Алина с отцом.
Алина напросилась ехать с водителем коневозки - ей было интересно и в диковинку. Хотела и Элегию в фургончик завести сама, но тут уже Нина не согласилась. Кобыла спокойная и грузится не впервой, но кто знает.
Лысый, со скрипом отпустив дочь в компанию перевозчицы, милостиво одарил Афанасьева и Нину приглашением в свою машину. Хотел заранее про соревнования расспросить, хоть ему уже о них неделю рассказывали. Ну, первые старты у дочери, папаша больше ребенка волнуется - не такая уж редкость.
Он неплохой отец, подумала Нина. И отогнала неуместную мысль - а не спросить ли его о матери Алины, пока девочки нет рядом? Нет, запретила сама себе. Ни Алина никогда про маму не упоминала, ни Максим слово "родители" никогда не употреблял. Ее интерес отцу Алины вряд ли понравится.
От разглядывания пейзажа за окном ее отвлекло то, что разговор в кабине перетек в какое-то странное русло. Не пойми с чего Олег с рассказов о правилах соревнований, о лошадях, о тренировках вдруг переключился на какие-то невероятные повествования о том, как можно лишить жизни и здоровья неугодного всадника.
Нина слушала, вытаращив глаза, немыслимые истории о порче амуниции, чудесным образом выходившей из строя в нужный момент с точностью до секунды, о безымянных препаратах, превращавших лошадь в полоумное чудовище, даже и Дик Фрэнсис был помянут - и не могла понять, какая муха сегодня укусила Афанасьева, и на кой ляд он несет всю эту околесицу. На всякий случай даже принюхалась получше - но нет, перегаром и не пахло.
На удивление, у лысого тема вызвала живой интерес. Видимо, сфера устранения конкурентов была ему не чужда.
Вот же мужики, мать их, сказала Нина мысленно. Один дочь на старты везет, другой - ученицу, вот что всякую хрень-то нести? Ага, в черной-черной комнате... Ну, с Алининым отцом ясно, чайник - он как дитя, любую небылицу скушает. А Афанасьев-то каких грибов наелся с утра пораньше?
Доехали, наконец. Комплекс впечатлял размахом. Приехали по времени удачно - как раз, чтобы собрать кобылу и начать разминку. Афанасьев отвел отца Алины наверх - туда, где на втором этаже из череды кафе открывался лучший обзор на боевое поле. Вернувшись, отогнал Нину от амуниции, сам поседлал.
Алина вплетала в гриву Элегии три атласные ленточки так серьезно и сосредоточенно, словно от правильности их расположения зависела вся ее судьба. Голубую, белую и серебряную.
***
- Хорошо, - сказал Олег. - Хорошо. Еще раз брусья прыгни и шагай. Я отойду на минутку.
Приподнял крыло, что-то там осмотрел, поправил путлище.
- Соберись и не бойся.
- Я не боюсь, - спокойно улыбнулась Алина.
- Хорошо, - повторил он.
Поднялся на второй этаж, нашел ее отца, устроившегося на отшибе от не очень многочисленной публики с бокалом пива.
- Ну че там? - спросил тот. - Скоро?
- Скоро, - кивнул Афанасьев.
- Слышь, зря ты мне эту пургу про лошадиных злодеев гнал. Аж мандраж теперь какой-то, - хохотнул лысый чуть смущенно. - Максим, пива притарань пойди и бутербродов каких, что ли! Когда Алинка-то выезжает уже? - Нахмурился, поймав какой-то застывший взгляд Олега: - Ну, че ты на меня уставился?
Тот странно улыбнулся, процедил в щель губ:
- Да я не дорассказал. Еше резинку стремени можно промазать клеем. Здесь главное - правильно выбрать клей. А путлище другого стремени надрезать так, чтобы до конца маршрута оно не дотянуло. Рассчитать только тщательно.
Лысый смотрел, меняясь лицом, не понимая еще.
- Тогда при падении всадника вторая нога окажется зафиксирована в другом стремени, и когда лошадь поскачет дальше... - Олег опять улыбнулся. - А ты не узнал меня, Трактор. Даже обидно.
В динамиках прозвучало приглашение на старт всадницы на лошади по кличке Элегия.
- Не успеешь, - почти нежно подсказал Афанасьев. - За время прохождения маршрута ты еще даже до конца лестницы не доскачешь.
(Первый - чисто. Второй...)
- Сууука! - взревел Виталик, нависая сверху, и в печень Олега въехал бульдозер.
(Второй, третий, четвертый - чисто... Не торопись, молодец, пятый - чисто... Как мало здесь воздуха...)
- Ты труп, падаль, - сипел лысый, впившись глазами в стекло, глядя, как внизу летит тонкая девочка на серой кобыле.
(Пятый - чисто... Шестой - задела, повала нет, умница...)
Голова мотнулась под ударом, толстое стекло даже не завибрировало, встретив висок Олега. Виталик несся, не замечая никого, сворачивая столики, вниз, вопя что-то на ходу.
(Седьмой, система, меняй ногу, девятый... Ровнее повод... десятый чисто... Молодец...)
От него шарахались на лестнице.
- Третий разряд, - прохрипел он Нине, чувствуя на губах соленое. - Смотри, чтобы на церемонию пришла. Сам доеду, за лошадью смотри. - Оттолкнул ее - так, что еле устояла на ногах, пошел прочь.
Почти уже не слыша и не слушая, как раненым кабаном у выезда с поля, распихав людей и стащив Алину с испуганной и подхваченной Ниной кобылы, отец орет испуганной до обморока девочке, что больше никаких лошадей, что ноги ее не будет рядом с конюшней, как почти за шиворот тащит к машине, как мертво белеет ее лицо. Как в ее глазах отражаются разорванные крылья. Не обращая внимания, догонит ли его курносый шкаф. Не думая ни о чем. Не видя, как синева и перья легких облаков исчезают в клубах тяжелых туч.
Внутри была удивляющая своей бескрайностью пустота.
