Кать, ага!
Vakmara, спасибо вам!
Самый первый звук, который я помню с детства – стук копыт лошади. Тогда он мог доноситься только с радио или телевизора, но он заставлял меня замереть и слушать, слушать его всем телом. Впитывать его. И запах. Не знаю, откуда я с детства знала, как пахнет лошадь, может быть, запомнила запах пони в московском зоопарке. Я очень хотела ездить верхом. Чтобы только цоканье копыт, только поскрипывание седла, только запах и мерное, ритмичное покачивание. Я не мечтала об этом, это было за пределами мечты.
Я езжу верхом.
Я слушала... Моя бабушка знала наизусть почти всего Пушкина, легко и живо писала стихи сама. Я слушала слова, и они завораживали, уносили меня в грезы. Я слушала слова и видела связи между ними. Видела, как слова сплетаются друг с другом, образуют узор, как подвижен он и изменчив. Как меняется смысл, как меняется восприятие, стоит только заменить одно слово. Я много писала, и это всегда было игрой, всегда было радостно и легко.
Я пишу.
Моими игрушками были камни. Отдельные кристаллы и друзы кварца. Светящиеся изнутри, железистые осколки жил. Я никогда не считала камни неодушевленными, с детства для меня они «кто», а не «что». Я знала, с самого детства знала, что буду геологом, как мама и папа. Но не стала.
Но камни, прекрасные, живые, полные волшебства камни, остались со мной в моей жизни.
Я обожала готовить. Выбор продуктов, приготовление пищи были с самого детства чем-то... священным, почти таинством для меня. Это было очень важным, пожалуй, самым важным делом в мире. Мне позволяли выбирать продукты, готовить, сервировать стол, и это было настоящим счастьем каждый раз.
Я готовлю. Не важно, что я делаю, филе-миньон или варю гречку, шоколадные корзиночки или макароны с сыром, я отдаюсь этому целиком.
Я помню, как лежала раскинув руки на снегу, лежала и смотрела, как с неба, кружась, спускаются крупные снежинки. И тогда я первый раз подумала: «Интересно, а можно ли не думать вообще? И что такое мысли? И бывают ли между ними промежутки? И какая мысль следующей придет в мою голову?» Я очень хотела понять. Очень хотела разобраться, как работает ум и почему люди больше верят своим мыслям, чем тому, что происходит на самом деле. Я видела, как людям бывает сложно понять друг друга, потому что слушают они не кого-то, а только себя. Тогда я еще не умела читать. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме того, чтобы наблюдать за своими мыслями.
Я узнала ответ. И с каждым годом я узнаю больше.
Я рисовала. Я рисовала сколько себя помню, и для меня это всегда было окном в другой мир. Стоило карандашу коснуться бумаги, и я впадала в какое-то забытье, исчезала. Исчезала я, исчезал мир, и только что-то очень ... очень важное проходило сквозь мою руку линиями и завитками. Я бросила художку, потому что была не в силах писать гуашью натюрморты из восковых яблок и кувшинов и ждать, когда же мне, наконец, позволят рисовать людей и лошадей.
Я не рисую. Не рисую потому, что когда-то запретила себе, придумав, что мои рисунки недостаточно хороши. Но это сложно подавить, оно прорывается сквозь меня, ложится глазурью и шоколадом на пряники, завитками на серебро и строгими линиями. Словами на бумагу ложится. Я знаю, что буду рисовать. Я знаю, что и как именно, но пока еще не пришло время.
Моим домом в детстве были горы. Бедная растительность, карликовая березка, серые лишайники на валунах. Крошащийся под пальцами сланец. Терпкая брусника. И мир – где-то вдалеке, под ногами, изумрудными каплями озер и ковром тайги. И воздух. Так много воздуха, так много пространства вокруг, что и сама, хохоча, становишься воздухом, становишься пространством.
В моей жизни меньше гор, чем мне хотелось бы. Но это можно исправить.
Мне 37. И со мной рядом люди, которых я люблю больше всего на свете. И в моей жизни есть все, что я по-настоящему люблю с детства, чем дорожу, что берегла в сердце. Наверное, я никогда еще не чувствовала свою жизнь такой наполненной, такой... красивой. Спасибо. Не очень знаю, кому, но спасибо. Я очень счастлива.
