навеяло...
- Скажи на милость! - отвечал дед Щукарь. - Да разве же я с коньми не
знаю, как обойтись? Уж я-то их перевидал на своем веку. Волос на иной
голове столько нету, сколько их через мои руки перешло.
А на самом деле за всю Щукареву жизнь "перешло через его руки"
всего-навсего две лошаденки. Причем одну из них он променял на корову, а
со второй произошла следующая история. Лет двадцать назад Щукарь, будучи
сильно навеселе и возвращаясь из хутора Войскового, купил ее у проезжих
цыган за тридцать целковых. Кобылка, когда при покупке он осматривал ее,
на вид была кругла, масти мышастой, вислоуха, с бельмом на глазу, но очень
расторопна. Дед Щукарь торговался с цыганом до полудня. Раз сорок били они
по рукам, расходились, опять сходились.
- Золото, а не кобылка! Скачет так, что - закрой глаза, и земли не
видно будет. Мысля! Птица! - уверял и божился цыган, брызжа слюной, хватая
сомлевшего от устали Щукаря за полу куртки.
- Кутних зубов [кутний зуб - последний коренной зуб] почти не осталось,
на глаз кривая, копыта все порепанные, вислопузая... Какое уж там золото,
горючие слезы, а не золото! - корил дед Щукарь лошадь, страстно желая
чтобы цыган сбавил последний рубль, из-за которого и расходились они в
цене.
- Да на что тебе ее зубы? Меньше корму сожрет. А кобылка молодая,
разрази бог. Дите, а не кобылка, зубов же лишилась от нечаянной болезни. И
при чем ее бельмо тебе? Да это и не бельмо, раковинка! И копыта срастутся,
почистятся... Кобылка сива, не очень красива, да ведь тебе же с ней не
спать, а на ней пахать, верно говорю! Ты приглядись, отчего она пузатая -
от силы! Бежит - земля дрожит, упадет - три дня лежит... Эх, папаша! Ты,
видно, за тридцать монет рысака хочешь купить? Живого не купишь, а сдохнет
- тебе и даром махан отдадут...
Спасибо, цыган оказался человеком доброй души: поторговавшись, он
сбавил и последний рубль, из полы в полу передал Щукарю повод недоуздка,
даже притворно всхлипнул, вытирая рукавом ярко-синего длиннополого сюртука
коричневый лоб.
Кобылка утратила недавнюю живость, едва лишь повод перешел в руки
Щукаря. Она пошла за ним, нехотя повинуясь его чрезвычайным усилиям,
трудно переставляя клешнятые ноги. Только тут цыган засмеялся; оголив
сплошные и белые, как мел, зубы, крикнул вслед Щукарю:
- Эй, папаша! Донской казак! Помни мою доброту! Это лошадка мне сорок
лет служила и тебе еще столько же послужит, только корми ее раз в неделю,
а то сбесится!.. Мой отец на ней из Румынии приехал, а ему она досталась
от французов, когда они из Москвы бежали. Дорогая лошадь!
Он еще что-то кричал вслед Щукарю, влачившему за собой покупку; около
шатра и между ног цыгана, шумливые и черные, как галки, орали цыганята;
взвизгивали и хохотали цыганки. А дед Щукарь шел, ни на что не обращая
внимания, добродушно думал: "Сам вижу, какого живота купил. Кабы деньги
были, я бы не такую отхватил. А цыган - шутливый человек, веселый, как
я... Ну, вот и лошадка есть. В воскресенье с бабой на базар в станицу
примчимся".
Но не успел он добраться до Тубянского, как с лошадью стали вершиться
чудеса... Случайно оглянувшись, Щукарь оторопел: за ним шла не купленная
им пузатая и сытая кобылка, а худющая кляча с подтянутым брюхом и
глубокими яминами возле кострецов. За каких-нибудь полчаса она похудела
наполовину. Сотворив крестное знамение и шепча: "Свят, свят, свят!" Щукарь
выронил из рук повод, остановился, чувствуя, как хмель с него словно рукой
снимает. Только обойдя вокруг кобылки, он обнаружил причину столь
невероятного по быстроте исхудания: из-под мочалистого кобыльего хвоста,
откинутого черт знает как бессовестно - на сторону и вверх, - со свистом,
с шипением вырывались спертый воздух и жидкие брызги помета. "Ну, вот это
- да!" - ахнул Щукарь, схватившись за голову. А потом с удесятеренной
силой повлек кобылку, уцепившись за недоуздок. Вулканическое извержение ее
желудка не прекращалось до самого Тубянского, по дороге оставались
позорные следы. Может быть, Щукарь и добрался бы до Гремячего Лога
благополучно, если б вел лошадь в поводу, но он, едва лишь поравнялся с
первым двором хутора Тубянского, в котором жил его кум и было много
знакомых казаков, решил сесть верхом на купленную лошадь и хоть шагом, но
ехать, а не тянуть ее в поводу. В нем внезапно проснулись небывалая
гордость и обычно всегда свойственное ему желание прихвастнуть, показать,
что и он, Щукарь, теперь выбился из бедноты и едет хоть на плохой, но зато
на собственной лошади. "Тррр, проклятая! Все играла бы ты!" - свирепо
вскричал Щукарь, краем глаза видя, что из хаты, против которой он
остановился, выходит знакомый казак. И с этими словами он дернул
недоуздок, приосанился. Лошадь его, игравшая и взбрыкивавшая, вероятно,
еще в своем далеком детстве, на самом деле и не думала играть. Она
остановилась, понуро опустив голову, поджав задние ноги. "Мимо кума надо
бы проехать. Пущай поглядит!" - подумал Щукарь и с тем, подпрыгнув,
навалился брюхом на острую кобаржину лошадиной спины. Тут-то и случилось с
ним то, о чем впоследствии долго говорили казаки в Тубянском: именно на
этом месте и претерпел Щукарь неслыханное позорище, предание о котором
сохранилось до наших дней и уж наверное перейдет к следующему потомству...
Едва лишь Щукаревы ноги оттолкнулись от земли, а сам он повис на кобыле,
лежа поперек ее спины и пытаясь усесться верхом, как кобыла закачалась, в
нутре "ее что-то заурчало, и она, как стояла, так и рухнула на дорогу,
откинув хвост. Щукарь, вытянув руки, перелетел через дорогу, распластался
на запыленном придорожнике. Вгорячах он вскочил и, усмотрев, что казак
видел его срам, поправил дело криком: "Все бы ты взбррррыки-вала!
Шо-о-орт!" - орал он, пиная лошадь ногами. Та встала и как ни в чем не
бывало потянулась мордой к увядшему придорожнику.
Казак, наблюдавший за Щукарем, был большой шутник и весельчак, он
перепрыгнул через плетень, подошел к Щукарю. "Доброго здоровья, Щукарь!
Никак, лошадку купил?" - "Купил, да вот трошки кубыть промахнулся,
норовистая, чертяка, попалась: ты на нее садиться, а она - хлоп и наземь.
Видать, под верхом ишо не ходила, необъезженная". Казак, сощурив глаза,
обошел вокруг кобылки раза два, мимоходом заглянул ей в зубы, совершенно
серьезно сказал: "Ну, конечно, она - неука! А лошадь, видать, благородных
кровей. По зубам ей годов пятьдесят, никак не меньше, а вот через то, что
она благородная, и совладать с ней никто не мог". Щукарь, видя
сочувственное к нему отношение, осмелился спросить: "А скажи, Игнатий
Порфирич, через чего это она так уж дюже скоро похудела? Я ее веду, а она
прямо на глазах тает; дух чижолый из нее рвется и помет выскакивает, как
из пропасти. Всю дорогу приследила!" - "А ты ее где купил? Не у цыганов?"
- "У них, зараз за вашим хутором табором стояли". - "Ну, так она через то
стала худая, - пояснил казак, знающий и в лошадях и в цыганах, - что они
ее перед тем, как продать тебе, надули. Какая лошадка от старости
превзойдет в тощесть, ей перед продажей встромляют в задний проход
продырявленную камышину и дуют по очереди всем кагалом до тех пор, покеда
бока ей разнесет и станет она видом круглая и пузатая. А потом, как надуют
ее наподобие бычиного пузыря, - зараз же камышину выдернут и на место ее
встромляют обмазанную смолой тряпку, либо кусок почитки, чтоб дух не
выходил. Вот и ты такую надутую купил. Затычка-то, должно, дорогой выпала,
и начала кобылка твоя худеть... Ты вернись, поищи затычку-то... Мы заново
в момент надуем..." - "Черти бы их дули!.." - в отчаянии вскричал Щукарь и
кинулся к цыганскому табору, но, выскочив на пригорок, обнаружил, что ни
шатров, ни кибиток возле речки уже нет. Там, где был стан, полз синий
дымок непотухшего костра, а вдали по летнему шляху вилась и таяла на ветру
седая пыль. Цыгане исчезли, как в сказке. Заплакал Щукарь, вернулся.
Любезный Игнат Порфирьевич опять вышел из хаты. "Я под нее подлижу, чтобы
она сызнова не упала... от лихости, а ты садись", - предложил он. Мокрый
от стыда, горя и пота, Щукарь принял его услугу, кое-как сел. Но его
бедствиям еще не суждено было кончиться: кобыла на этот раз не упала, зато
у нее оказался совершенно невероятный скок. Она, как в галопе, выбрасывала
вперед передние ноги, а задними взбрыкивала, поднимая их выше спины. Таким
манером пронесла она Щукаря до первого проулка. За время этого бешеного
скока у него свалилась с головы шапка и раза четыре от страшных сотрясений
внутри что-то екало и словно обрывалось. "Боже-же мой! немысленно так
ехать!.." - решил Щукарь, спешиваясь на скаку. Он вернулся за шапкой, но,
видя, что по проулку спешит к нему народ, сам поспешил назад, вывел
злосчастную, проявившую столь неожиданную прыть кобылу за хутор. До
ветряка ему сопутствовали ребятишки, потом отстали. А Щукарь уже не
осмелился снова сесть на цыганскую "мыслю", он далеко околесил хутор по
бугру, но на бугре уморился тянуть за недоуздок и решил гнать кобылу
впереди себя. И тут-то оказалось, что с таким трудом купленная им лошадь
слепа на оба глаза. Она шла, направляясь прямо на ярки и канавки, и не
перепрыгивала их, а падала, потом, опираясь на дрожащие передние ноги,
вставала, трудно вздыхая, снова шла, причем и шла-то не обычно, а все
время описывая круги... Щукарь, потрясенный новым открытием, предоставил
ей полную свободу и увидел: кобылка его, завершив круг, начинала новый - и
так безостановочно, по невидимой спирали. Тут уж Щукарь без посторонней
помощи догадался, что купленная им лошадь всю свою долгую и трудную жизнь
проходила в чигире, ослепнув там и состарившись.
До сумерек он пас кобылу на бугре, стыдясь днем являться в хутор, и
только ночью пригнал он ее домой. Как его встретила жена, баба дородная и
лютая на расправу, что претерпел щупленький Щукарь за свою неудачную
покупку, - "покрыто неизвестным мраком", как говорил друживший в ту пору с
Щукарем сапожник Локатеев. Известно лишь то, что кобыла вскоре заболела
чесоткой, облезла и в таком неприглядном виде тихо почила на базу однажды
в полночь.
