Я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил
однажды вечером в "Гуртовщиках":
-- Такого отличного бар-терьера я еще не видывал!
И, нагнувшись, он потрепал косматую голову Тео, торчавшую из-под
соседнего табурета.
Я подумал, что определение "бар-терьер" очень подходит Тео. Это был
небольшой песик, в основном белый, если не считать нелепых черных полосок по
бокам, а его морда тонула в пушистой шерсти, которая делала его очень
симпатичным и даже еще более загадочным.
Поль Котрелл поглядел на него со своего высокого табурета.
-- Что он про тебя говорит, старина? -- произнес он утомленно, и при
звуке любимого голоса песик, виляя хвостом, выскочил из своего убежища.
Тео значительную часть своей жизни проводил между четырьмя
металлическими нождами табурета, облюбованного его хозяином. Конечно, я и
сам заходил сюда с Сэмом, моим псом, и он пристраивался у меня под
табуретом. Но это случалось редко, от силы два раза в неделю, а Поль Котрелл
каждый вечер с восьми часов сидел в "Гуртовщиках" перед пинтовой кружкой у
дальнего конца стойки, неизменно сжимая в зубах маленькую изогнутую трубку.
Для человека умного, образованного и далеко еще не старого -- он был
холостяком лет под сорок -- подобное прозябание казалось непростительно
бесплодным.
Когда я подошел к стойке, он обернулся ко мне:
-- Здравствуйте, Джим. Разрешите угостить вас?
-- Буду очень благодарен, Поль, -- ответил я. -- Кружечку.
-- Ну и чудесно! -- Он взглянул на буфетчицу и произнес с
непринужденной учтивостью: -- Мойра, можно вас побеспокоить?
Мы попивали пиво и разговаривали. Сначала о музыкальном фестивале в
Бротоне, а потом о музыке вообще. И в этой области, как во всех других,
которых мы касались, Поль, казалось, был очень осведомлен.
-- Значит, Бах вас не слишком увлекает? -- лениво спросил он.
-- По правде говоря, не очень. Некоторые вещи -- безусловно, но в целом
я предпочитаю более эмоциональную музыку. Элгар, Бетховен, Моцарт. Ну и
Чайковский, хотя вы, снобы, наверное, поглядываете на него сверху вниз.
Он пожал плечами, пыхнул трубочкой и, приподняв бровь, с улыбкой
посмотрел на меня. Я поймал себя на мысли, что ему очень не хватает монокля.
Но он не стал петь хвалы Баху, хотя, по-видимому, предпочитал его всем
другим композиторам. Он вообще никогда ничем не восторгался и выслушивал мои
излияния по доводу скрипичного концерта Элгара с той же легкой улыбкой.
Поль Котрелл родился в южной Англии, но местные старожилы давно
простили ему этот грех, потому что он был приятен, остроумен и, сидя в своем
излюбленном уголке в "Гуртовщиках", радушно угощал всех знакомых. Меня
особенно привлекало его чисто английское обаяние, легкое и небрежное. Он
всегда был спокоен, безупречно вежлив и застегнут на все пуговицы.
-- Раз уж вы здесь, Джим, -- сказал он, -- так нельзя ли попросить вас
взглянуть на лапу Тео?
-- С удовольствием. (Такова уж профессия ветеринара: всем кажется, что
в часы отдыха для него нет ничего приятнее, чем предлагать советы или
выслушивать описание симптомов.) Давайте его сюда.
-- Тео! -- Поль похлопал себя по коленям, и песик, радостно блеснув
глазами, мгновенно вспрыгнул на них. Как всегда, я подумал, что Тео
следовало бы сниматься в кино: эта мохнатая смеющаяся мордочка завоевала бы
все сердца. Такие собаки -- неотразимая приманка для кинозрителей в любом
уголке мира.
-- Ну-ка, Тео, -- сказал я, забирая его на руки. -- Так что с тобой?
Поль указал мундштуком трубки на правую переднюю лапу:
-- Вот эта. Он последние дни что-то прихрамывает.
-- Ах так! -- Я перевернул Тео на спину и засмеялся. -- Сломанный
коготь, только и всего. Наверное, неудачно наступил на камень. Минуточку! --
Я сунул руку в карман за ножницами, без которых не выходил из дома, щелкнул
ими -- и операция была закончена.
-- Только и всего? -- спросил Поль.
-- Да.
Насмешливо вздернув бровь, он поглядел на Тео.
-- Из-за такой безделицы ты поднял столько шума? Иди-ка на место! -- И
он щелкнул пальцами.
Песик послушно спрыгнул на ковер и скрылся в своем убежище под
табуретом. И в эту секунду я вдруг понял суть обаяния Поля -- обаяния,
которое так часто внушало мне восхищение и зависть: он ничего не принимал
слишком близко к сердцу! Своего пса он, конечно, любил -- повсюду брал его с
собой, регулярно гулял с ним по берегу реки, -- но в нем не чувствовалось
той озабоченности, той почти отчаянной тревоги, какую я часто замечал у
хозяев собак, даже если речь шла о самом пустячном заболевании. Вот у них
сердце болело -- как и у меня самого, когда дело касалось моих собственных
четвероногих друзей.
И разумеется, Поль был совершенно прав. Зачем осложнять себе жизнь?
Отдавая сердце, становишься таким беззащитным! А Поль шел своим путем,
спокойный и неуязвимый. Обаятельная небрежность, непринужденная вежливость,
невозмутимость -- все это опиралось на самый простой факт: его ничто не
задевало понастоящему!
Но и постигнув его характер, я продолжал ему завидовать: слишком уж
часто становился я жертвой своей эмоциональности. Как, наверное, приятно
быть таким, как Поль! И чем больше я думал, тем яснее видел, насколько
хорошо все согласуется одно с другим. Он не женился, потому что был не
способен глубоко полюбить. И даже Бах с его математической музыкой прекрасно
укладывался в эту схему.
-- По-моему, столь сложная операция стоит еще одной кружки, Джим! -- Он
изогнул губы в своей обычной улыбке. -- Если, конечно, вы не потребуете
более высокого гонорара.
Я засмеялся. Нет, он мне все равно нравился. Всякий человек скроен
по-своему и поступает в согласии со своей природой, но, взяв вторую кружку,
я снова подумал о том, насколько свободна от забот его жизнь. Он занимал
хорошую должность в каком-то правительственном учреждении в Бротоне, не знал
домашних тягот и каждый вечер сидел, потягивая пиво, на одном и том же
табурете, под которым лежала его собака. Легкое, ничем не омраченное
существование.
Он давно уже стал неотъемлемой принадлежностью Дарроуби, частью всего,
что мне так нравилось, и, поскольку я не люблю перемен, на душе становилось
тепло при мысли, что когда бы я ни завернул к "Гуртовщикам", в углу
обязательно будет сидеть Поль Котрелл, а из-за его ног -- выглядывать
косматая мордочка Тео.
Именно это подумал я как-то вечером, когда зашел туда перед самым
закрытием.
-- У него могут быть глисты? -- Вопрос был задан типично небрежным
тоном.
-- Не знаю, Поль. А почему вы спрашиваете?
Он попыхтел трубкой.
-- Просто мне последнее время кажется, что он немножко похудел. Сюда,
Тео!
Песик, вскочивший на колени к хозяину, выглядел таким же бодрым, как
всегда, и, когда я приподнял его, быстро лизнул мне руку. Но, действительно,
ребра у него чувствовались.
-- М-да, -- сказал я. -- Возможно, он чуточку похудел. Но глистов вы не
видели?
-- Собственно говоря, нет.
-- Даже отдельных беловатых сегментов вокруг заднего прохода?
-- Нет, Джим. -- Он покачал головой и улыбнулся.-- Правда, я особенно
не вглядывался, старина.
-- Ну хорошо. На всякий случай дадим ему глистогонное. Завтра вечером я
захвачу с собой таблетки. Вы будете тут?..
Бровь чуть-чуть поднялась.
-- Думаю, это более чем вероятно.
Таблетки для Тео я принес, но затем несколько недель у меня ве было
свободной минуты, чтобы посидеть в "Гуртовщиках". Когда же я наконец туда
добрался, то оказалось, что именно в эту субботу там устроил танцы местный
спортивный клуб. Из зала доносилась музыка, маленький бар был битком набит,
а любителей домино оттеснили в дальний угол смокинги и бальные платья.
Оглушенный шумом и духотой, я пробрался к стойке. Все вокруг было
неузнаваемо, и только Поль Котрелл, как всегда, силел на своем табурете у
дальнего ее конца.
Я протиснулся к нему и увидел на нем его обычный твидоиый пиджак.
-- Вы не танцуете, Поль?
Он прищурил глаза, медленно покачал головой и улыбнулся мне над своей
изогнутой трубочкой.
-- Это занятие не для меня, старина, -- сказал он. -- Слишком уж
смахивает на работу.
Я взглянул вниз и убедился, что еще кое-что осталось прежним: Тео
сжался под табуретом, стараясь держать нос вне досягаемости ботинок и
туфель. Я заказал две кружки пива, и мы попытались разговаривать, но
перекричать нестройный гул голосов оказалось нелегким делом. Между нами к
стойке то и дело просовывались чьи-то руки, раскрасневшиеся лица наклонялись
к нам, громко здороваясь. И почти все время мы просто посматривали по
сторонам.
Вдруг Поль придвинулся поближе и сказал мне на ухо:
-- Я все это время давал Тео ваши таблетки, но он по-прежисму худеет.
-- Неужели? -- рявкнул я в ответ. -- Это странно!
-- Да... Вы бы его не посмотрели?
Я кивнул, он щелкнул пальцами, и песик тут же взлетел к нему на колени.
Я забрал его к себе и сразу же почувствовал, что он стал много легче.
-- Вы правы, -- крикнул я. -- Он продолжает худеть.
Придерживая песика на левом колене, я оттянул ему веко, увидел, что
конъюнктива очень бледна, и снова крикнул:
-- Заметная анемия.
Я начал ощупывать мохнатую мордочку и, дойдя до угла челюсти,
обнаружил, что заглоточные лимфатические узлы очень увеличены. Непонятно...
Какая-то болезнь ротовой полости или глотки? Я растерянно поглядел вокруг,
злясь на то, что Поль с таким упорством советуется со мной о своей собачке в
"Гуртовщиках". Не могу же я уложить ее на стойке посреди кружек и стаканов!
Я попробовал ухватить Тео покрепче, чтобы заглянуть ему в горло, моя
ладонь скользнула под переднюю лапу, и у меня защемило сердце: подмышечный
узел тоже был сильно увеличен. Я торопливо провел пальцами под задней
ногой... Паховый узел выпирал из-под кожи, как голубиное яйцо. И
подвздошный... Я продолжал лихорадочно ощупывать. Все поверхностные
лимфатические узлы были в несколько раз больше нормальной величины.
Болезнь Ходжкина... На несколько секунд я перестал слышать крики, смех,
музыку. Потом взглянул на Поля, который спокойно смотрел на меня, попыхивая
трубочкой. Как сказать ему в такой обстановке? Он спросит меня, что это за
болезнь, и мне придется ответить, что это рак лимфатической системы и его
песик обречен.
Стараясь собраться с мыслями, я поглаживал мохнатую голову я смешную
бородатую мордочку, повернутую ко мне. Сзади наваливались люди, тянулись
руки, пронося мимо меня кружки с пивом, рюмки с виски и джином, какой-то
толстяк обнял меня за шею...
-- Поль! -- сказал я, наклоняясь к нему.
-- Да, Джим?
-- Может быть... Может быть, вы зайдете ко мне с Тео завтра утром? В
воскресенье мы начинаем прием в десять.
Его брови дернулись, потом он кивнул:
-- Отлично, старина.
Я не стал допивать свое пиво. Проталкиваясь к двери, я оглянулся и
увидел, как мохнатый хвост исчезает под табуретом.
Проснулся я, как иногда со мной случалось, на рассвете -- начинаешь
ворочаться часов в шесть, а потом лежишь, глядя в потолок.
В конце концов я встал и принес Хелен чашку чая в постель, но время
тянулось все так же мучительно медленно, пока не настала минута, которой я
так страшился, -- я посмотрел на Поля над головой Тео, стоявшего между нами
на операционном столе.
И сказал ему. Прямо, без обиняков. Ничего другого мне не оставалось.
Выражение его лица не изменилось, но он вынул трубку изо рта и
внимательно посмотрел на меня, потом на песика и опять на меня.
-- Ах так... -- сказал он наконец.
Я ничего не ответил, и он медленно провел рукой по спине Тео.
-- Вы абсолютно уверены, Джим?
-- Да. Мне очень грустно...
-- И лечения никакого нет?
-- Существуют различные способы облегчения, Поль, но я ни разу не
видел, чтобы от них был хоть какой-то толк. Конец тот же.
-- А!.. -- Он кивнул. -- Но Тео выглядит совсем неплохо. Что будет,
если мы оставим все как есть?
-- Ну, -- ответил я, помолчав, -- по мере увеличения внутренних
лимфатических узлов будет происходить всякое. В брюшной полости разовьется
асцит -- водянка. Видите, живот у него уже немного вздут.
-- Да... теперь вижу. А еще что?
-- От увеличения заглоточнмх узлов он начнет задыхаться.
-- Это я уже заметил: пройдет совсем немного и начинает тяжело дышать.
-- А тем временем он будет все больше худеть и слабеть.
Поль несколько секунд смотрел в пол, потом поднял глаза на меня.
-- Короче говоря, он будет мучиться до конца жизни. -- Он сглотнул, --
И как долго это протянется?
-- Несколько недель. Точно предсказать нельзя. Может быть, месяца три.
-- Что же, Джим, -- он провел рукой по волосам. -- Этого я допустить не
могу. Я ведь за него в ответе. Лучше усыпить его теперь, пока еще он не
страдает по-настоящему. Вы согласны?
-- Да, Поль. Это самое гуманное.
-- А вы не могли бы сделать это сейчас же? Как только я уйду?
-- Хорошо. И обещаю вам, что он ничего не почувствует.
Его лицо застыло. Он сунул трубку в рот, но она уже погасла, и он убрал
ее в карман. Потом наклонился и погладил Тео но голове. Мохнатая мордочка со
смешной бородкой обернулась к нему, и несколько секунд человек и собака
смотрели друг на друга.
-- Прощай, старина, -- пробормотал Поль и быстро вышел.
Я сдержал свое обещание.
-- Хорошая собака, умница Тео, -- шептал я и гладил, гладил мордочку и
уши, пока песик погружался в последний сон. Как все ветеринары, я терпеть не
мог этой процедуры, хотя она и безболезненна, и находил утешение только в
том, что сознание угасало навсегда под звуки ласкового голоса и
прикосновения дружеской руки.
Да, конечно, я сентиментален. Не то что Поль. Его поведение было
здравым и разумным. И он сумел выбрать верный выход, потому что не
поддавался эмоциям.
Позже, за воскресным обедом, который доставил мне куда меньше
удовольствия, чем обычно, я рассказал Хелен про Тео.
Я не мог промолчать, потому что на нашей газовой горелке (других
средств для приготовления пищи у нас не было) она сотворила восхитительное
жаркое, а я не отдавал должного ее искусству.
Она сидела на скамеечке, и я поглядел на нее сверху вниз -- сегодня
была моя очередь сидеть на высоком табурете.
-- А знаешь, Хелен, -- сказал я, -- для меня это было отличным уроком.
То, как поступил Поль. На его месте я бы тянул и мямлил, стараясь увернуться
от неизбежного.
-- Не только ты, а еще и очень многие, -- сказала она, подумав.
-- Да. А вот он не стал! -- Положив нож и вилку, я уставился на стену.
-- Поль поступил как зрелый, сильный человек. Наверное, он принадлежит к тем
людям, с которыми мы чаще встречаемся и книгах, -- спокойный,
уравновешенный, никогда не теряющийся.
-- Послушай, Джим, жаркое стынет! Конечно, это было очень грустно, но
изменить ты ничего не мог, и незачем тебе себя ругать. Поль -- это Поль, а
ты -- это ты.
Я принялся за мясо, но ощущение собственной никчемности -- продолжало
терзать меня. Тут, взглянув на мою жену, я увидел, что она мне улыбается.
И внезапно мне стало легче. Во всяком случае, она не жалеет, что я
такой, как есть.
Это было в воскресенье, а утром во вторник мистер Сэнгстер, который жил
у вокзала, зашел за средством от бородавок для своих коров.
-- Смазывайте вымя после утренней и вечерней дойки, -- сказал я, -- и
через неделю -- другую бородавки начнут отваливаться.
-- Спасибо. -- Он протянул мне полукрону, а когда я бросил монету в
ящик, вдруг добавил: -- А Поля Котрелла очень жалко.
-- О чем вы говорите?
-- Да я думал, вы знаете. Умер, бедняга.
-- Умер? -- Я растерянно уставился на него. -- Но как... почему...
-- Его утром нашли. Покончил с собой.
Я уперся обеими ладонями в стол.
-- Вы хотите сказать... самоубийство?
-- Выходит, так. Говорят, наглотался таблеток. Весь город про это
толкует.
Я слепо вперил взгляд в страницу еженедельника со списком вызовов, и
голос мистера Сэнгстера словно доносился откуда-то издалека.
-- Очень его жалко. Приятный был человек. Все его любили.
Под вечер, проезжая мимо дома, где жил Поль Котрелл, я увидел на
крыльце миссис Клейтон, его квартирную хозяйку, остановил машину и вышел.
-- Миссис Клейтон, я просто поверить не могу.
-- Я тоже, мистер Хэрриот. Подумать ужасно... -- Лицо у нее было
бледное, глаза покраснели от слез. -- Он ведь у меня шесть лет прожил. Я на
него смотрела прямо как на сына.
-- Но почему...
-- Да из-за собачки. Он не мог выдержать, что ее больше нет.
Меня захлестнула волна ледяной тоски, и миссис Клейтон положила руку
мне на локоть.
-- Не надо, мистер Хэрриот. Вы ведь ни в чем не виноваты. Поль мне все
объяснил. И что Тео спасти было нельзя. От этого и люди умирают, не то что
собаки.
Я кивнул, не в силах произнести ни слова, а она продолжала:
-- Мистер Хэрриот, я вам, между нами, вот что скажу: Поль ведь не был
стойким, как вы или я. Таким уж он родился -- у него была депрессия,
понимаете?
-- Депрессия? У Поля?
-- Вот-вот. Он уже давно лечился и все время принимал таблетки.
Держался он твердо, но болезнью этой нервной страдал много лет.
-- Нервной болезнью?.. Мне даже в голову не приходило...
-- И никто не догадывался. Только так оно и было. Вроде бы детство ему
выпало тяжелое. Может, потому он так и полюбил Тео. Прямо надышаться на него
не мог.
-- Да... конечно...
Она достала скомканный платок и высморкалась.
-- И не одно детство, вся жизнь у него тяжелая была, у бедняжки, но он
умел держаться твердо.
Что я мог ответить? Только сесть в машину и уехать туда, где величавые
зеленые холмы безмятежно контрастировали с переполняющим душу смятением.
Хэрриот, тонкий психолог и судья человеческих характеров! Как я ошибся!
Правда, свою тайную борьбу Поль вел с мужеством, которое обманывало всех.
Да, он преподал мне урок, но иной, чем я думал. И этого урока я никогда
не забывал: в мире есть множество людей вроде Поля, которые на самом деле
совсем не такие, какими кажутся.
дал бы ссыль на то где про очки. то посмотрела бы . сама искать не буду) не люблю сладкое. мне бы что посолонее)