сама жизнь
Новичок
Меня отправили новую тему начинать - слушаюсь!
В "МК" недавно вышла статья про Рязань. Про отношение к лошадям увиденное взглядом постороннего человека. Вот и смотрите насколько элитарен наш конный мир. Все приводить не буду, там про минарет и прочую дребедень, которую все знают.
"Конный мир прекрасно помнит, как спасали чудом уцелевших лошадок из Покровского завода биопрепаратов, как рухнули Смоленский, Лавровский, Шаховский конные заводы, как обычные люди выкупали по мясной цене лошадей из конюшен «Газпрома», ради того, чтобы просто сохранить им жизнь.
Да, в лучшем случае падающих от голода лошадей перевозили с места на место, в худшем – гордость конезаводов попадала под нож мясника или дохла дома. Безусловно, предприниматели, покупая завод, могут делать с ним все, что душа пожелает – крутить из чистокровок колбасу; враз похоронить то, на создание чего ушли десятилетия, раздумав заниматься лошадьми; определить пастбища и левады под частную застройку или другие нужды. В результате судьбы блистательных российских пород решались (да и решаются) в зависимости от курса валюты и, собственно, настроения владельца. Все начинают с того, что обещают надрать англичан в поло, а заканчивают разговорами о дебитах-кредитах и зарплате сотрудникам. На территории бывшего Опытного конезавода сейчас хозяйствуют с переменным успехом несколько частников.
Тварь Божья
Обычно в конюшнях происходит хроническое движение – конюхи чистят денники, возят на тележках сено, лошадей приводят и уводят, орут жеребята, капризные кобылки кокетливо стучат ножкой, требуя сахара. В конюшнях Рязанского конезавода гробовая тишина. Даже запах скорее мертв, чем жив, противно воняет аммиачной селитрой, а не пахнет свежей соломой и опилками.
Выходим из первой конюшни, в коей так и не обнаружился ни один живой человек, и замираем. Впервые довелось увидеть, как собаки едят лошадь. Точнее то, что от нее осталось – с первобытными рыками возят по грязному снегу лошадиную шкуру. Рядом валяются окровавленные остатки ног с копытами. Напротив мрачно ходят, утопая в грязи, кумысные кобылы. Кумыс, говорят, после банкета, как рассол после попойки. Вот каждое уважающее себя хозяйство, в частности, на случай банкетов их, сердешных, и держит. Бедные животные в проплешинах и с навозом в гривах не обращают никакого внимания на манипуляции собак – видно картина эта для них привычна.
Дальше – загончик с пони. К нему слабонервным вообще лучше не ходить. Потому что пони здесь страшнее химической атаки. Похожие на кого угодно, только не на лошадей, животные месят своими маленькими ножками уже упомянутую грязь. Под забором – капустные листья и кочерыжки. Протягиваю один пони. Она охотно хватает листик, тут же роняет и так раза три. Что за ерунда? Перелезаю через некое подобие забора (скелеты старых матрацев, умопомрачительные рейки, проволока и прочий хлам) Пони смотрит на порванный на мелкие клочки капустный лист с благодарностью и открывает рот. Век живи, век учись. Но лучше другим способом. У лошаденки начисто прогнили зубы, она хотела есть, но не могла. Этого пони надо бы отвести на очередную конференцию об упадке отечественного конезаводства. А то – ах, мы погубили сельское хозяйство, ах, теряем породы – всем рыдать и аплодировать!
Мне несколько раз напоминают, что все вокруг – это частная собственность. Чтобы и далее не испытывать терпение представителей владельцев сего печального зоопарка, корр. «МК» приняла решение взять лошадку на прокат, тем самым обеспечив себя возможностью описать увиденное с позиции рядового отдыхающего.
За лошадкой надо идти во вторую конюшню – снаружи сайдинг, внутри огромная лужа. Мне выдали русскую рысистую трехлетку Тропиканку. Здесь ее зовут Манькой, наверное, потому, что она не похожа ни на лошадь хороших кровей, ни на трехлетку. Долго думала, кого же напоминает вороная кобылка. Потом поняла, что не кого, а чего – верстак, на котором в деревнях пилят доски. Кажется, что на голом конячьем позвоночнике сидеть, что на Мане целиком – радость одна.
– Седло сползает, - пожаловалась я конюшенной девушке. – Давайте подтянем. А то Маня побежит, а я с седлом останусь.
- Она худенькая очень, там дальше не затянется, - парирует девушка.
Действительно, дырки на подпруге кончились, и затянуть ее дальше не было никакой возможности. Попытка поднять (чтобы хоть как-то компенсировать уплаченные за полчаса езды на Мане 100 рублей) конягу в рысь, привела к новым душевным переживаниям. Она собралась, как Матросов перед броском к фашистской амбразуре, и с усилием выбросила вперед ноги. Чтобы бегать на Мане, надо быть уж совсем бессовестным. Через несколько минут выяснилось, под моим седлом девушка голубых кровей, дочь родителей рекордистов. Забрали ее из Смоленского завода в полуживом состоянии за долги, у нее больное легкое и была настолько серьезная проблема с ногами, что кобыла не вставала. Из всей массы народонаселения любит она одного человека – Юлю, которая с ней нянчится. По сему двигаться она соглашается только с Юлей в паре.
- Не люблю слово «прокат», - пафосно минут за десять до упомянутых событий молвила заведующая этой конюшни. – В прокат можно давать велосипеды, холодильники, а лошадь – она живая.
Действительно. Тропиканка была живой, только взгляд ее был мертвым как у Маньки.
- Плохая девчонка! – журила конягу уставшая вышагивать Юля.
- Юля, вы извините, но почему она в таком состоянии? – не выдерживаю я по пути к деннику Мани, глядя на две остроконечные кости, неприлично выпирающие на поверхности лошадкиного крупа.
- Вы ее еще несколько месяцев назад не видели. Доска была стиральная.
- Не кормят что ли?
Юля не отвечает. На откровения здешний народ не щедр. Кто-то из новых говорит – «некорректно», из старых (в основном рядовые сотрудники) вздыхают – работать кроме как тут, негде. Но все равно рассказывают. Как кобылы жеребились и больше не вставали, как под нож лошадей пускали пачками, потому что кормить было нечем, как год назад животные не только нерегулярно ели, но и пили от случая к случаю. Потом была вроде бы процедура банкротства. Все, что уцелело (не померло, не попало под сокращение – на мясокомбинат), отошло новым хозяевам. Здорово, если для них груз окажется подъемным. Но в лошадиной среде говорят, чтобы этим заниматься, надо быть не просто богатым человеком, а очень богатым.
Огромную лужу в конюшне, через которую мы едва перебрались, к моменту нашего выхода уже успели чем-то засыпать.
Скачки на выбывание
Где же рысаки? Когда-то здесь были прекрасные рысаки, столь нежно любимые чудаком Дивовым.
- Сожрали твоих рысаков. Не знаю точно, говорят, их в сервелат что ли добавляют. Четыре или пять голов только осталось, - отвечает на вслух произнесенный вопрос сторож.
- Завод умирает?
- Помер уже. Сейчас начальство опять сменилось, хоть деньги платят. А то по четыре месяца задерживали. Лошадей, видала, сколько осталось? Это где ж такое видано – государственное имущество разбазарить? Хозяева... Нельзя так.
От почти семисот голов Опытного конезавода за годы передряг осталось чуть больше сотни(!). Безусловно, вмешиваться в дела частников нельзя. Но одно дело, если бы у частного владельца на складе сгнило 50 «мерседесов», и совсем другое, когда от голода мрут живые лошади.
В третьей конюшне – те, кто когда-то составлял основное направление здешней деятельности – тракены. В убогих денниках стоят нечищеные дети лошадей элитарного класса Зорро и Орфея, блистательные спортивные линии, очередная смешанная с навозом наша национальная гордость. Впрочем, мне рассказывают, что теперешний их хозяин, врач из Москвы – человек неплохой, просто наследство ему досталось недавно и дурное – дистрофичные лошади и аварийные помещения. То есть опять – вложения, вложения… Хорошо бы он с этим справился. Говорят, московский бизнесмен воспринимает факт наличия у него конюшни скорее как хобби, а не как бизнес. Жаль. Лошади– дело серьезное.
Вместо послесловия.
Сам факт того, что лошади массово гибнут от голода и болезней, говорит о слабости отечественных природоохранных организаций, о том, как страшно далеки они от народа. На западе против неудачливого владельца предприняли бы такие санкции, что он всю оставшуюся жизнь помнил бы. Наших это, видно, не пугает".
Отдать больную лошадь в прокат, наплевать на все, что на заводе было создано за сорок лет... это хорошо, что хоть кто-то разговорился, а то сотрудники боятся - втихаря плачут и роют могильники. Уж сколько казалось пугали Рязань охранными (в смсыле природы) организациями, а с них как с гуся вода...
В "МК" недавно вышла статья про Рязань. Про отношение к лошадям увиденное взглядом постороннего человека. Вот и смотрите насколько элитарен наш конный мир. Все приводить не буду, там про минарет и прочую дребедень, которую все знают.
"Конный мир прекрасно помнит, как спасали чудом уцелевших лошадок из Покровского завода биопрепаратов, как рухнули Смоленский, Лавровский, Шаховский конные заводы, как обычные люди выкупали по мясной цене лошадей из конюшен «Газпрома», ради того, чтобы просто сохранить им жизнь.
Да, в лучшем случае падающих от голода лошадей перевозили с места на место, в худшем – гордость конезаводов попадала под нож мясника или дохла дома. Безусловно, предприниматели, покупая завод, могут делать с ним все, что душа пожелает – крутить из чистокровок колбасу; враз похоронить то, на создание чего ушли десятилетия, раздумав заниматься лошадьми; определить пастбища и левады под частную застройку или другие нужды. В результате судьбы блистательных российских пород решались (да и решаются) в зависимости от курса валюты и, собственно, настроения владельца. Все начинают с того, что обещают надрать англичан в поло, а заканчивают разговорами о дебитах-кредитах и зарплате сотрудникам. На территории бывшего Опытного конезавода сейчас хозяйствуют с переменным успехом несколько частников.
Тварь Божья
Обычно в конюшнях происходит хроническое движение – конюхи чистят денники, возят на тележках сено, лошадей приводят и уводят, орут жеребята, капризные кобылки кокетливо стучат ножкой, требуя сахара. В конюшнях Рязанского конезавода гробовая тишина. Даже запах скорее мертв, чем жив, противно воняет аммиачной селитрой, а не пахнет свежей соломой и опилками.
Выходим из первой конюшни, в коей так и не обнаружился ни один живой человек, и замираем. Впервые довелось увидеть, как собаки едят лошадь. Точнее то, что от нее осталось – с первобытными рыками возят по грязному снегу лошадиную шкуру. Рядом валяются окровавленные остатки ног с копытами. Напротив мрачно ходят, утопая в грязи, кумысные кобылы. Кумыс, говорят, после банкета, как рассол после попойки. Вот каждое уважающее себя хозяйство, в частности, на случай банкетов их, сердешных, и держит. Бедные животные в проплешинах и с навозом в гривах не обращают никакого внимания на манипуляции собак – видно картина эта для них привычна.
Дальше – загончик с пони. К нему слабонервным вообще лучше не ходить. Потому что пони здесь страшнее химической атаки. Похожие на кого угодно, только не на лошадей, животные месят своими маленькими ножками уже упомянутую грязь. Под забором – капустные листья и кочерыжки. Протягиваю один пони. Она охотно хватает листик, тут же роняет и так раза три. Что за ерунда? Перелезаю через некое подобие забора (скелеты старых матрацев, умопомрачительные рейки, проволока и прочий хлам) Пони смотрит на порванный на мелкие клочки капустный лист с благодарностью и открывает рот. Век живи, век учись. Но лучше другим способом. У лошаденки начисто прогнили зубы, она хотела есть, но не могла. Этого пони надо бы отвести на очередную конференцию об упадке отечественного конезаводства. А то – ах, мы погубили сельское хозяйство, ах, теряем породы – всем рыдать и аплодировать!
Мне несколько раз напоминают, что все вокруг – это частная собственность. Чтобы и далее не испытывать терпение представителей владельцев сего печального зоопарка, корр. «МК» приняла решение взять лошадку на прокат, тем самым обеспечив себя возможностью описать увиденное с позиции рядового отдыхающего.
За лошадкой надо идти во вторую конюшню – снаружи сайдинг, внутри огромная лужа. Мне выдали русскую рысистую трехлетку Тропиканку. Здесь ее зовут Манькой, наверное, потому, что она не похожа ни на лошадь хороших кровей, ни на трехлетку. Долго думала, кого же напоминает вороная кобылка. Потом поняла, что не кого, а чего – верстак, на котором в деревнях пилят доски. Кажется, что на голом конячьем позвоночнике сидеть, что на Мане целиком – радость одна.
– Седло сползает, - пожаловалась я конюшенной девушке. – Давайте подтянем. А то Маня побежит, а я с седлом останусь.
- Она худенькая очень, там дальше не затянется, - парирует девушка.
Действительно, дырки на подпруге кончились, и затянуть ее дальше не было никакой возможности. Попытка поднять (чтобы хоть как-то компенсировать уплаченные за полчаса езды на Мане 100 рублей) конягу в рысь, привела к новым душевным переживаниям. Она собралась, как Матросов перед броском к фашистской амбразуре, и с усилием выбросила вперед ноги. Чтобы бегать на Мане, надо быть уж совсем бессовестным. Через несколько минут выяснилось, под моим седлом девушка голубых кровей, дочь родителей рекордистов. Забрали ее из Смоленского завода в полуживом состоянии за долги, у нее больное легкое и была настолько серьезная проблема с ногами, что кобыла не вставала. Из всей массы народонаселения любит она одного человека – Юлю, которая с ней нянчится. По сему двигаться она соглашается только с Юлей в паре.
- Не люблю слово «прокат», - пафосно минут за десять до упомянутых событий молвила заведующая этой конюшни. – В прокат можно давать велосипеды, холодильники, а лошадь – она живая.
Действительно. Тропиканка была живой, только взгляд ее был мертвым как у Маньки.
- Плохая девчонка! – журила конягу уставшая вышагивать Юля.
- Юля, вы извините, но почему она в таком состоянии? – не выдерживаю я по пути к деннику Мани, глядя на две остроконечные кости, неприлично выпирающие на поверхности лошадкиного крупа.
- Вы ее еще несколько месяцев назад не видели. Доска была стиральная.
- Не кормят что ли?
Юля не отвечает. На откровения здешний народ не щедр. Кто-то из новых говорит – «некорректно», из старых (в основном рядовые сотрудники) вздыхают – работать кроме как тут, негде. Но все равно рассказывают. Как кобылы жеребились и больше не вставали, как под нож лошадей пускали пачками, потому что кормить было нечем, как год назад животные не только нерегулярно ели, но и пили от случая к случаю. Потом была вроде бы процедура банкротства. Все, что уцелело (не померло, не попало под сокращение – на мясокомбинат), отошло новым хозяевам. Здорово, если для них груз окажется подъемным. Но в лошадиной среде говорят, чтобы этим заниматься, надо быть не просто богатым человеком, а очень богатым.
Огромную лужу в конюшне, через которую мы едва перебрались, к моменту нашего выхода уже успели чем-то засыпать.
Скачки на выбывание
Где же рысаки? Когда-то здесь были прекрасные рысаки, столь нежно любимые чудаком Дивовым.
- Сожрали твоих рысаков. Не знаю точно, говорят, их в сервелат что ли добавляют. Четыре или пять голов только осталось, - отвечает на вслух произнесенный вопрос сторож.
- Завод умирает?
- Помер уже. Сейчас начальство опять сменилось, хоть деньги платят. А то по четыре месяца задерживали. Лошадей, видала, сколько осталось? Это где ж такое видано – государственное имущество разбазарить? Хозяева... Нельзя так.
От почти семисот голов Опытного конезавода за годы передряг осталось чуть больше сотни(!). Безусловно, вмешиваться в дела частников нельзя. Но одно дело, если бы у частного владельца на складе сгнило 50 «мерседесов», и совсем другое, когда от голода мрут живые лошади.
В третьей конюшне – те, кто когда-то составлял основное направление здешней деятельности – тракены. В убогих денниках стоят нечищеные дети лошадей элитарного класса Зорро и Орфея, блистательные спортивные линии, очередная смешанная с навозом наша национальная гордость. Впрочем, мне рассказывают, что теперешний их хозяин, врач из Москвы – человек неплохой, просто наследство ему досталось недавно и дурное – дистрофичные лошади и аварийные помещения. То есть опять – вложения, вложения… Хорошо бы он с этим справился. Говорят, московский бизнесмен воспринимает факт наличия у него конюшни скорее как хобби, а не как бизнес. Жаль. Лошади– дело серьезное.
Вместо послесловия.
Сам факт того, что лошади массово гибнут от голода и болезней, говорит о слабости отечественных природоохранных организаций, о том, как страшно далеки они от народа. На западе против неудачливого владельца предприняли бы такие санкции, что он всю оставшуюся жизнь помнил бы. Наших это, видно, не пугает".
Отдать больную лошадь в прокат, наплевать на все, что на заводе было создано за сорок лет... это хорошо, что хоть кто-то разговорился, а то сотрудники боятся - втихаря плачут и роют могильники. Уж сколько казалось пугали Рязань охранными (в смсыле природы) организациями, а с них как с гуся вода...
