Re: Мои карачаи. Два чемпиона
На конюшне ей определили место и посадили на длинную цепь. За долгие дни, проведенные на задворках, ее характер изменился не в лучшую сторону. И до этого не отличавшаяся кротостью нрава, Джаным озлобилась окончательно и совершенно не шла на контакт. Ее и держали на голодной диете, и били, и приманивали лаской, и задабривали лакомыми кусками. Но все оказалось тщетным: Джаным была несговорчива и неподкупна. И, к счастью, на нее все плюнули и оставили как есть, то есть люди смирились с ее норовом, а Джаным — со своим положением. Она ела ночами, когда никто не видел, спала украдкой в течение дня, гремя цепью, часами ходила вдоль натянутого провода и пугала работников и визитеров конюшни.
Однажды в одном из денников появился новый обитатель — великолепный огненно-рыжий жеребец с широкой проточиной на морде. Его звали мудренной заморской кличкой — Пефект Мэн, быстро переименованной работниками в простецкую кличку Петюня. Он был чистокровной верховой породы — лучшей из всех конских пород, созданной и усовершенствованной человеком, венцом и апогеем селекции, реактивным самолетом среди дельтапланов, машиной со стальными мускулами и сухожилиями и огромным, неутомимым сердцем. Петюня был совершенным представителем своей породы во всем: в происхождении, в экстерьере, в скорости, в характере. Он стоил немыслимых денег, и все относились к нему по-царски, выделив ему лучший денник, лучшие корма и лучшего жокея. Новый счастливый владелец каждый день приходил навещать его, шуршал пакетом с лакомствами, гладил до лоска начищенную шею и наказывал лучше следить за ним. Петюня с готовностью хряпал гостинцы, хватал губами за рукав конюха, когда он чистил его на развязках, играючи, пружинисто нес своего жокея к дорожке ипподрома и сильной, неумолимой пружиной выстреливал со старта на круг.
Почти каждый его выход на скаковую дорожку был успешным. Все обитатели конюшни узнавали об этом по новым людям, которые появлялись в проходе, некоторые из них бесцеремонно совали руки в решетки денников, пытались подружиться с Джаным. Но собака кидалась на незваных визитеров и еще долго рычала им вслед – угрюмо и одиноко. Что касается Петюни, то, казалось, что ему нравится купаться в собственной славе, он упивался своей мощью, скоростью, успехом. Выходя на ежедневную проездку, он ребячества ради подыгрывал задом Джаным и, дождавшись ее выпада, задорно подказливал еще несколько раз. Джаным лаяла ему вслед, жеребец вскидывал головой и ржал, пританцовывая на месте. И даже когда жокей садился на него, Петюня все продолжал переступать с ноги на ногу и хитро косить на Джаным большим выразительным глазом, выгибая шею и время от времени притопывая передней ногой. Эта своеобразная игра вошла у них в привычку, и без нее не проходил ни один выход из конюшни. Только в выходные – в дни скачек – Петюня горячился больше обычного и далеко не сразу давал жокею сесть на себя, обмениваясь с Джаным ритуальными позами и взглядами. Жокей всякий раз громко ругался, хлопал жеребца по сильной холеной шее, успокаивал, но терпел – опытный и чуткий к лошадям, он видел, что этот дикий танец лошади и пса дает дополнительный эмоциональный заряд жеребцу, который идет только на пользу перед скачкой. И Петюня скакал. И как скакал!
А возвращаясь в конюшню, немного уставший, покрытый пылью и потом, с разгоряченными скачкой ноздрями, Петюня, проходя мимо Джаным, задерживался и звучно и сочно всхрапывал в ее сторону. Джаным переставала лаять и чутко принюхивалась к воздуху, исторгнутому из жаркой могучей груди жеребца, только что завоевавшего себе новую славу. В конюшне с Петюни быстро снимали седло и отсыревший вальтрап, накидывали легкую сухую попону и выводили снова на улицу шагать и остудить ноги под струей ледяной воды. А после проводки коновод долго, с любовью и усердием, водил по телу Петюни скребницей и щеткой, чтобы не осталось ни пылинки, а конюх руками замешивал распаренную, пахнущую хлебом и сладостью, кашу из овса, отрубей и моркови, приготовленную специально для Петюнечки… Джаным не могла видеть, что происходит внутри конюшни – длина цепи не позволяла ей заглянуть внутрь. Она могла лишь вострить обрубленные еще в детстве уши да водить влажным носом, улавливая малейшие нюансы звуков и запахов, и думать о них, как о своем родном доме, над стылой миской подкисшей похлебки. Иногда она вспоминала горы, чистый, звенящий от высоты воздух, напоенный запахом альпийских трав, медленно бредущие по зеленому ковру черные отары, мычащую, бодающуюся скотину, косяки лошадей – не таких, как Петюня, огненно рыжих, с белым лбом и ногами, а темных и безликих, как ночь. Но чаще Джаным снились бои, яростные схватки, азарт, лапы, когти, броски, пыльная, пропахшая псиной, земля, долгожданный оскал соперника. И лица, людские лица, поглощенные пылом боя… Джаным поскуливала во сне, скребла когтями асфальт и все дышала, дышала взахлеб, пока не просыпалась. И долго еще потом недвижимо лежала, медленно возвращаясь из глухих закоулков сна в реальность, тяжело водя боками и подняв над землей морду.
